3 часа дня, понедельник, 13 мая 1940 года.
Уинстон Черчилль только что произнес свою первую речь в качестве премьер-министра в Палате общин. Он объявил, что ему “нечего предложить, кроме крови, труда, слез и пота”, и пообещал вести войну “на море, на суше и в воздухе” с единственной целью победы: “победа любой ценой, победа, несмотря на весь ужас…».
***
Решимость Черчилля вступить в борьбу с врагом завоевало ему поддержку общественности и прессы, но в коридорах власти и даже внутри его собственной партии многие относились к нему с подозрением, как к оппортунисту и индивидуалисту, который может повести страну по самым опасным путям. У него не было собственной политической власти. Чтобы сформировать национальную коалицию, он должен был предложить места в своем военном кабинете лидерам лейбористов Эттли и Гринвуду. Чтобы сохранить свою консервативную партию, он должен был отдать два оставшихся места Чемберлену и Галифаксу.
Военная ситуация ухудшалась быстрее и глубже, чем Черчиль мог ожидать. Голландцы были быстро разбиты. Потоки танковых дивизий, поддерживаемые яростной воздушной бомбардировкой, прорывались через якобы непроходимые арденнские леса, просто обходя статичную оборону французской линии Мажино. В течение нескольких дней немцы пересекли французскую сельскую местность, достигли побережья и отрезали французскую северную армию и британские экспедиционные силы.
25 мая французский город Кале был осажден. Черчилль был премьер-министром всего две недели и внезапно столкнулся с возможностью уничтожения своей армии и потери своего главного союзника.
***
Воскресенье 26 мая определенно не было днем отдыха для Черчилля и британского военного кабинета. Стало ясно, что британским экспедиционным силам грозит полное уничтожение, и им придется с боями отступать к порту Дюнкерк. Британские военные опасались, что это будет расценено как акт дезертирства французами. Французский премьер Поль Рено прилетел, чтобы обсудить кризис с Черчиллем. Новости, которые он принес с собой, были мрачными: у французов было только 50 дивизий против 150 немецких, и их верховный главнокомандующий генерал Вейган не думает, что сопротивление французов может продлиться долго против решительного натиска.
Рейно чувствовал, что единственная надежда Франции-это сближение с фашистской Италией, все еще нейтральной, но ожидающей объявления войны союзникам в любой момент. Если бы Италию удалось откупить, то 10 дивизий могли бы быть освобождены от границ Франции с Италией. Но цена, которую Италия могла потребовать за свой нейтралитет, должна была включать демилитаризацию Мальты и нейтрализацию Гибралтара и Суэцкого канала. Поскольку все эти территории находились под британским контролем, Рейно просил Черчилля удержать Францию в войне, сделав уступки Италии.
Личный ответ Черчилля Рейно был недвусмысленным: “Мы предпочли бы погибнуть в бою, чем быть порабощенными Германией”. Тем не менее, когда он сообщил об этом разговоре своим коллегам по военному кабинету в 2 часа дня, было ясно, что не все из них разделяют такую точку зрения. Лорд Галифакс выступал за сближение с Италией, утверждая, что не в интересах Муссолини позволять Гитлеру доминировать в Европе и что итальянский диктатор мог бы убедить Гитлера занять более разумную позицию. Другими словами, мирные условия с Германией могут быть получены через Италию. Выразив сомнение в ценности любого такого подхода, Черчилль согласился с тем, что он должен быть дополнительно рассмотрен военным кабинетом. Военная ситуация была слишком неопределенной, чтобы он мог ее исключить.
Что Черчилль мог и делал, так это контролировать процесс. Ему, как премьер-министру, выпало созывать заседания и определять повестку дня. Обсуждение подхода к Муссолини было ограничено очень небольшой группой: пятью членами военного кабинета, дополненными с 27 мая Александром Кадоганом, старшим государственным служащим министерства иностранных дел, и Арчибальдом Синклером, в его качестве лидера Либеральной партии (и ключевого партнера по коалиции. Этот внутренний круг провел три отдельных заседания, чтобы обсудить этот вопрос: в Адмиралтейств-хаусе в середине дня 26 мая, в 4.30 вечера на Даунинг-стрит 27 мая и в 4 часа дня в кабинете премьер-министра в Палате общин 28 мая.
Все зависело от нескольких человек, собиравшихся в прокуренных комнатах, их сосредоточенность периодически нарушалась последними новостями с фронта, их обсуждения происходили на фоне эвакуации из Дюнкерка.
***
Позднее, 26 мая, дискуссия возобновилась всерьез. Первые 15 минут секретарши не было. Возможно, это была преднамеренная уловка, чтобы позволить главным действующим лицам говорить неофициально.
Черчилль ясно дал понять, что Британия находится в ином положении по сравнению с Францией — у нее все еще есть силы для сопротивления и нападения, и Франции не следует позволять втягивать страну в урегулирование, которое предполагает невыносимые условия. Лорд Галифакс возразил с холодной логикой и дипломатическим языком: Франции следует позволить “испытать возможности европейского равновесия”. В конечном счете, сказал Галифакс, если Британия обнаружит, что она может получить условия, которые не означают жертвовать своей независимостью, “мы будем глупы, если не примем их”. Он также сообщил о предварительном обсуждении с итальянским послом, подготовив почву для более формального подхода.
Остальные члены военного кабинета разрывались между этими противоположными взглядами. Гринвуд не возражал против такого подхода, но сомневался в независимости Муссолини от Гитлера и, следовательно, в шансах на успех. Чемберлен считал, что “было бы правильно говорить об этом со всех точек зрения”.
В конце концов ни то, ни другое мнение не возобладало. С одной стороны, Черчилль был непреклонен в том, что единственное, что нужно сделать, — это показать Гитлеру, что он не может завоевать эту страну, но “в то же время он не возражал против какого-либо подхода к синьору Муссолини”.
***
Когда дискуссия возобновилась в 4.30 следующего дня на Даунинг-стрит, Арчибальд Синклер был там, чтобы поддержать Черчилля. Как лидер Либеральной партии, он имел право голоса в дискуссии, которая могла повлиять на будущее коалиции, но как государственный секретарь по вопросам авиации он не был членом военного кабинета. Однако он был близким другом Черчилля. Синклер возражал против любых переговоров на том основании, что они только подорвут боевой дух британцев и ободрят наших врагов.
Многое из того, что было написано об этих событиях, было сосредоточено на драматическом обмене мнениями в центре этой встречи между Черчиллем и Галифаксом. Премьер-министр, “все более угнетаемый тщетностью предложенного подхода”, опасался быть втянутым в переговоры, от которых невозможно было бы отказаться, и заявил: “Поэтому давайте не будем тащиться по скользкому склону с Францией”. Его последующие замечания-в том числе: “Если дело дойдет до худшего, то для этой страны не будет ничего плохого, если она погибнет в бою” — побудили Галифакса пригрозить уйти в отставку.
Напомнив премьер-министру, что еще вчера он был готов рассмотреть условия, не затрагивающие британскую независимость, Галифакс потребовал, чтобы Черчилль обсудил их, если Гитлер предложит мирные условия. Это был прямой вызов заявленной Черчиллем политике ведения войны до окончательной победы. Отступая от открытого разрыва с Галифаксом и не имея возможности сказать, что он никогда не будет вести переговоры, Черчилль ответил, что “он не присоединится к Франции с просьбой об условиях; но если ему скажут, каковы предлагаемые условия, он будет готов рассмотреть их”.
Это могло показаться маленькой победой Галифакса или даже признаком того, что Черчилль колеблется. Но посмотрите еще раз на протокол этих дебатов, и вы увидите признаки того, что министр иностранных дел уже теряет поддержку своих коллег. Эттли и Гринвуд присоединились к Синклеру в противостоянии предложенному подходу к Италии, в то время как Чемберлен теперь утверждал, что это не может служить никакой полезной цели, поскольку Муссолини просто подождет, пока Франция падет, а затем вступит в игру.
***
Черчилль играл в выжидательную игру, позволяя долго обсуждать этот вопрос и стараясь не отталкивать своих коллег. Но во вторник, 28 мая, он сделал свой ход. Столкнувшись с необходимостью отреагировать на последние новости о капитуляции Бельгии и предотвратить любое падение общественного морального духа, он переместил игровое поле в парламент. После того, как он публично подтвердил свою приверженность борьбе в палате общин, он провел еще одно заседание военного кабинета в своем парламентском кабинете.
Черчилль раскрыл свою последнюю и наиболее эффективную уловку: прервав обсуждение в малом военном кабинете на полпути, он созвал первое совещание всех министров своего правительства за пределами военного кабинета. Улучив момент, он обратился к более широкой группе с мощной импровизированной речью, в которой описал серьезный характер кризиса, прежде чем объявить, что он скорее упадет, захлебываясь собственной кровью, чем согласится сдаться.
Это было смелое и эмоциональное выступление, но оно принесло ему овацию от закаленной и обычно циничной политической аудитории. Что еще важнее, он завоевал их поддержку своей политики продолжения войны. Лео Эмери, государственный секретарь по делам Индии, присутствовал при этом и писал, что “все мы были чрезвычайно воодушевлены решимостью Уинстона и его хваткой”.
Когда заседание военного кабинета возобновилось в 7 часов вечера, сразу после выступления Черчилля, стало ясно, что он фактически выиграл спор против любых попыток переговоров.
0 Comments